Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою
ногу. На первый взгляд, ничего в ней особенного не было. И только при внимательном
осмотре можно было увидеть па ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.
- Заживают, - с сокрушением сказал Ефим Григорьевич. -
Ничего не поделаешь - седьмой год все-таки пошел.
- А что это? - спросил я.
- Это? - сказал Ефим Григорьевич. - Это, уважаемый товарищ,
я пострадал в Октябрьскую революцию. Нынче, когда шесть лет прошло, каждый,
конечно, пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и
я, мол, кровь проливал и собой жертвовал. Ну, а у меня все-таки явные признаки.
Признаки не соврут... Я, уважаемый товарищ, хотя на заводах и не работал
и по происхождению я бывший мещанин города Кронштадта, но в свое время
был отмечен судьбой - я был жертвой революции. Я, уважаемый товарищ, был
задавлен революционным мотором.
Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и,
заворачивая ногу в портянку, продолжал:
- Да-с, был задавлен мотором, грузовиком. И не так чтобы
как прохожий или там какая-нибудь мелкая пешка, по своей невнимательности
или слабости зрения, напротив - я пострадал при обстоятельствах и в самую
революцию. Вы бывшего графа Орешина не знали?
- Нет.
- Ну, так вот... У этого графа я и служил. В полотерах...
Хочешь не хочешь, а два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском.
Очень графы обожали, чтобы с воском. А по мне, так наплевать - только расход
лишний. Хотя, конечно, блеск получается. А графы были очень богатые и в
этом смысле себя не урезывали.
Так вот такой был, знаете ли, случай: натер я им полы,
скажем, в понедельник, а в субботу революция произошла. В понедельник я
им натер, в субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции,
бежит ко мне ихний швейцар и зовет:
- Иди, говорит, кличут. У графа, говорит, кража и пропажа,
а на тебя подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.
Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу - и к ним.
Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.
Гляжу - сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру
пятками бьет.
Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
- Ах, говорит, Ефим, комси-комса, не вы ли сперли мои
дамские часики, девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
- Что вы, - говорю, - что вы, бывшая графиня! На что,
говорю, мне дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за
выражение.
А она рыдает:
- Нет, - говорит, - не иначе как вы сперли, комсикомса.
И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
- Я, говорит, чересчур богатый человек, и мне раз плюнуть
и растереть ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я так не оставлю.
Руки, говорит, свои я не хочу пачкать о ваше хайло, но подам ко взысканию,
комсикомса. Ступай, говорит, отселева.
Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения.
Потому что не брал я ихние часики.
И лежу я день и два - пищу перестал вкушать и все думаю,
где могли быть эти обсыпанные часики.
И вдруг - на пятый день - как ударит меня что-то в голову.
"Батюшки, - думаю, - да ихние часишки я же сам в кувшинчик
с пудрой пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул".
Накинул я сию минуту на себя пиджачок и, не покушав даже,
побежал на улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.
И вот бегу я по улице, и берет меня какая-то неясная тревога.
Что это, думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных
выстрелов и артиллерии? С чего бы это, думаю.
Спрашиваю у прохожих. Отвечают:
- Вчера произошла Октябрьская революция.
Поднажал я - и на Офицерскую.
Прибегаю к дому. Толпа. И тут же мотор стоит. И сразу
меня как-то осенило: не попасть бы, думаю, под мотор. А мотор стоит...
Ну, ладно. Подошел я ближе, спрашиваю:
- Чего тут происходит?
- А это, - говорят, - мы которых аристократов в грузовик
сажаем и арестовываем. Ликвидируем этот класс.
И вдруг вижу я - ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал
я народ, кричу:
- В кувшинчике, - кричу, - часики ваши, будь они прокляты!
В кувшинчике с пудрой.
А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.
Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как
зашуршит в тую минуту, как пихнет меня колосьями в сторону.
"Ну, - думаю, - есть одна жертва".
Тут Ефим Григорьевич опять снял сапог и стал с досадой
осматривать зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:
- Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал
в свое время и являюсь, так сказать, жертвой революции. Конечно, я не то
чтобы этим задаюсь, но я не позволю никому над собой издеваться. А между
прочим председатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных
метрах, да еще тое место, где комод стоит, - тоже. Да еще издевается: под
комодом, говорит, у вас расположено около полметра пола. А какие же это
полметра, ежели это место комодом занято? А комод - хозяйский.
1923